В Останкино меня привезли годовалым в 1932 году, жили мы там до 1940 года, т.е. восемь лет. Казалось бы, небольшой срок, но для человеческого развития первое десятилетие — целая эпоха.
Хотя период этот не богат внешними событиями, для меня он полон открытий и событий, наиболее отчётливо и ярко оттиснувшихся в памяти. Я очень его люблю, ценю его за ощущение счастья, полноты бытия и за то, что он дал окраску и направление дальнейшему ходу моей жизни.
Возьму для сравнения другой период, скажем, время житья на проспекте Мира. Отрезок жизни почти равный останкинскому: семь лет (1955-62 гг.). Здесь я жил в возрасте от 24 до 31 года. Событий — сколько угодно: переезд, наконец, в квартиру, нормальную по размеру, окончание института, начало работы, женитьба, рождение дочери, езда в Ленинград, смерть деда… Всё это я, конечно, помню, но тускло, как сквозь кальку.
Все детали, вплоть до мельчайших, которые встретятся при дальнейшем описании моего детства в Останкине, сохранены памятью, а не присочинены позднее. В истолковании же некоторых внешних событий, разумеется, присутствуют позднейшие взрослые суждения. читать
Будут ли кому-нибудь интересны мои воспоминания, кроме моих близких и лиц, упомянутых в тексте, — не знаю. Но я надеюсь, что моя память непроизвольно представит некоторые характерные черты 30-х годов, и люди моего поколения найдут здесь много знакомого.
Глава I
ДОМ В ПЕРЕУЛКЕ
Я вижу солнечное выраженье
В заботе надо мной склонённого лица,
На розовых губах родное умиленье
И одуванчика пыльца.
Мне помнится встревоженная птичка,
И солнца сон в сосновом гамаке,
И хрупкость воробьиного яичка,
Раздавленного в детском кулаке.
Сейчас со словом «Останкино» связываются прежде всего понятия: ТВ, Телецентр, башня и т.п.
В начале тридцатых годов Останкино — северная окраина Москвы, знаменитая дубрава, Шереметевский дворец-музей, парк культуры им. Дзержинского, а с 1939 года — ВСХВ (сельскохозяйственная выставка).
В раннем моем детстве по главной Останкинской улице, обрамлённой корявыми тополями, прибегал откуда-то из центра одновагонный трамвайчик № 9 с двумя белыми фонариками во лбу. Позднее пустили ещё № 39 с прицепом, лиловым и белым.
Поперёк шли переулки: 1, 2, 3-й Останкинские. Некоторые поперечные именовались улицами: Хованская, Прасковьинская. Никто кругом, конечно, не знал, что названия эти оставил XVII боярский век.
Трамвайчик бежал мимо рынка, пожарного депо, парикмахерской, а перед дворцом, пронзительно скуля колёсами, делал крутой поворот вокруг пыльного палисадничка. Это была его конечная остановка, или «круг». Тут был вход в музей и парк, рядом находился одноэтажный домик «кооператива», т.е. продовольственного магазина, и аптека.
Сходить «на круг» — означало: в магазин. В нашем третьем Останкинском переулке росла трава, а в серых заборах водились красные жучки-солдатики. Мой дом № 16 в паре с таким же типовым двухэтажным бревенчатым домом под № 14 имел единый зелёный довольно большой двор, обрамлённый молодыми тополями. Третьим этажом в этих домах являлся чердак, где тоже были устроены жилые помещения типа мансард.
Одним словом, типичное строение для окраины, образец зодчества времен жилищного кризиса 30-х годов.
Во дворе росло несколько яблонь, которые густо цвели по весне, но плоды их никогда не доживали до полной зрелости, ибо дети начинали лакомиться ими, как только они достигали размера лесного ореха.
В глубине двора — два дровяных сарая: наш и дома № 14. Ещё у забора торчал заколоченный бездействующий колодец, а за водой ходили далеко на главную улицу, за трамвайные пути. Там была колонка.
Всё мое детство на нашем дворе валялся неизвестно откуда взявшийся вот этот предмет непонятного назначения: тяжеленная железная станина с колесом, намертво приржавевшем к своей оси. Штука эта и зимой и летом всегда была под рукой и служила в наших играх рулём. Сдвинуть с места её, правда, можно было только в четыре руки.
Как только заселились наши два дома, как только угнездились молодые семьи на новом жительстве, так и началось деторождение. Только я родился не в Останкине. Остальные дети нашего двора — все родились в течение 1932-33 годов и все — вот странно — мальчики.
Говорили, что это — к войне!
Время было ещё романтическое, и среди имен моих сверстников, среди обыкновенных Вов, Эдиков и Борь попадались и Мараты, а соседа по коммунальной квартире и друга моего детства звали Владилен (Владимир Ленин). Позднее, уже взрослым, он сменил своё громкое имя на скромное Вадим.
Последними в нашем переулке стояли два одноэтажных домика, один напротив другого. Там жили две молочницы: Акулина и Марья Григорьевна. Весь двор наш ходил к ним за молоком. Одни — к Акулине, полной рыжей бабе с белыми ресницами, очень похожей на свою корову, другие — к Марье Григорьевне.
А дальше за этими домишками шёл луг и большой, преимущественно дубовый лес. Лес этот — не что иное как древний остаток той самой московской дубравы, где в далёком прошлом шла соколиная охота московских князей и царей.
Глава II
РАННИЕ ВОСПОМИНАНИЯ
Самые ранние мои ощущения бытия связаны с этим лесом. Вот они.
Я просыпаюсь летним днем в гамаке, натянутом меж двумя большими соснами, ищу глазами мать, но никого вокруг, только птицы, солнце и хвоя. В волнении перевешиваюсь через край гамака и вместе с одеяльцем вываливаюсь на тёплую землю возле корней… Сколько мне лет? Два? Три? Может быть, чуть больше?
Вот другое.
Я иду (не помню с кем) босиком по прохладной и гладкой, как кожа, лесной тропинке. Большая поляна… Видимо, я очень мал, ибо трава — в мой рост. Рядом бегают друг за дружкой большие, шумные девки. Я знаю, что одну из них, чёрную, зовут Марго. Они огромны; гулко топают по земле их босые слоновьи ноги. Я не могу понять, шутки они шутят или всерьёз дерутся. Две настигли третью, наконец, и силком, хохоча, разжимают ей ладонь и завладевают рваными и мятыми клочками какого-то письма, писанного фиолетовыми кривыми буквами. Затем, нимало не стесняясь меня, они рядом обе присели в траву и деловито журчат по малой нужде, стараясь при этом из обрывков и клочков составить и прочесть письмо.
Вот третье.
Меня среди ночи будит мой отец. Он вынимает меня из кроватки вместе с одеяльцем и носит, качая на руках по комнате, бормоча: «Сиротка ты мой, сиротинушка!»
Мне неловко в его жёстких объятьях, я хнычу. Наконец, встаёт моя бабушка, стыдит и упрекает своего зятя, потом отбирает меня у него и укладывает обратно в кроватку. Одеяльце моё падает на пол. Отец в темноте нагибается за ним и… о, ужас! сослепу ударяется переносицей о торец спинки стула и заливается кровью. Переполох, шум, ищут перекись водорода, пытаются остановить кровотечение…
Много позднее я узнал, что явилось причиной этого события. Оказывается, легкомысленную мамашу мою отпустили на курорт в места её молодости, к Чёрному морю. Она там «загуляла» в весёлой компании и забыла писать домой. А папаша, зная её любовь заплывать далеко в море и долго не получая писем, решил, что она утонула.
Четвёртое раннее воспоминание — поход в Абиссинию.
Мой друг Владик по своему развитию во многом меня обгонял, хотя был на полгода моложе. Его живо интересовали всякие взрослые дела.
(…)
продолжение в книге А. З. Иткина «Детство в Останкине»
Источник: podariknigi.ru
